Назло неистовым тревогам
     ты, дикий и душистый край,
     как роза, данная мне Богом,
     во храме памяти сверкай.
     Тебя покинул я во мраке:
     качаясь, огненные знаки
     в туманном небе спор вели
     над гулом берегов коварных.
     Кругом на столбиках янтарных
     стояли в бухте корабли.

     В краю неласковом скучая,
     все помню: плавные поля,
     пучки густые молочая,
     вкус теплых ягод кизиля.
     Я любовался мотыльками
     степными - с красными глазками
     на темных крылышках... Текла
     от тени к тени золотистой,
     подобна музыке волнистой,
     неизъяснимая Яйла!

     О тиховейные долины,
     полдневный трепет над травой
     и холм - залет перепелиный...
     О странный отблеск меловой
     расщелин древних, где у края
     цветут пионы, обагряя
     чертополоха чешую,
     и лиловеет орхидея...
     О рощи буковые, где я
     подслушал, Пан, свирель твою!

     Воображаю грань крутую
     и прихотливую Яйлы
     и там - таинственную тую,
     а у подножия скалы -
     сосновый лес... С вершины острой
     так ясно виден берег пестрый -
     хоть наклонись да подбери.
     Там я не раз, весною дальней,
     встречал, как счастье, луч начальный
     и ветер сладостный зари...

     Там, ночью звездной, я порою
     о крыльях грезил... Вдалеке,
     меж гулким морем и горою,
     огни в знакомом городке,
     как горсть алмазных ожерелий,
     небрежно брошенных, горели
     сквозь дымку зыбкую, и шум
     далеких волн и шорох бора
     мне посылали без разбора
     за роем рой нестройных дум!

     Любил я странствовать по Крыму...
     Бахчисарая тополя
     встают навстречу пилигриму,
     слегка верхами шевеля.
     В кофейне маленькой, туманной
     эстампы английские странно
     со стен засаленных глядят.
     Лет полтораста им и боле:
     бои былые - тучи, поле
     и куртки красные солдат.

     И посетил я по дороге
     чертог увядший. Лунный луч
     белел на каменном пороге.
     В сенях воздушных капал ключ
     очарованья, ключ, печали,
     и сказки вечные журчали
     в ночной прозрачной тишине,
     и звезды сыпались над садом.
     Вдруг Пушкин встал со мною рядом
     и ясно улыбнулся мне...

     О греза, где мы не бродили!
     Дни чередились, как стихи...
     Баюкал ветер, а будили,
     в цветущих селах, петухи.
     Я видел мертвый город: ямы
     былых темниц, глухие храмы,
     безмолвный холм Чуфуткале...
     Небес я видел блеск блаженный,
     кремнистый путь, и скит смиренный,
     и кельи древние в скале.

     На перевале отдаленном,
     приют старик полуслепой
     мне предложил с поклоном сонным.
     Я утомлен был... Над тропой
     сгущались душные потемки.
     В плечо мне врезался котомки
     линючий, узкий ремешок.
     К тому ж, над лысиною горной,
     повисла туча, словно черный
     разбухший, бархатный мешок.

     И тучу, полную жемчужин,
     проткнула с хохотом гроза,
     и был уютен малый ужин
     в татарской хижине: буза,
     черешни, пресный сыр овечий.
     Темнело. Тающие свечи
     на круглом низеньком столе,
     покрытом пестрой скатереткой,
     мерцали ласково и кротко
     в пахучей, теплой полумгле.

     И синим утром я обратно
     спустился к морю по пятам
     своей же тени. Неопрятно
     цвели на кручах, тут и там,
     деревья тусклые Иуды.
     На камнях млели изумруды
     дремотных ящериц. Тропа
     вилась меж садиков веселых.
     Пел ручеек. На частоколах
     белели козьи черепа.

     О заколдованный, о дальний
     воспоминаний уголок!
     Внизу, над морем, цвет миндальный,
     как нежно-розовый дымок,
     и за поляною поляна,
     и кедры мощные Ливана -
     аллей пленительная мгла
     (любовь любви моей туманной!),
     и кипарис благоуханный,
     и восковая мушмула...

     Меня те рощи позабыли...
     В душе остался мне от них
     лишь тонкий слой цветочной пыли...
     К закату листья дум моих
     при первом ветре обратятся,
     но если Богом мне простятся
     мечты ночей, ошибки дня
     и буду я в раю небесном,
     он чем-то издавна известным
     повеет, верно, на меня!